Геннадий Аксенов - Бажоный [Повесть]

Так приятно оказаться в чуме, упасть на постели. Но надо идти за водой. Когда Василек вернулся, пастухи уже растопили печку, и один чистил картофель, а другой мыл рыбьи головы для ухи.

Выпив одну за другой две кружки холодной воды, Василек прилег на оленью шкуру и, согревшись от жаркой печки, вскоре задремал. Он уже не слышал, как закипел чайник, забулькала на вагранке наваристая уха.

— Васька! Вашка! Ешти вштавай! — будили его пастухи.

Но он лишь что-то промычал в ответ, так и не открыв глаз.

— Умаялша малец, пушть шпит, — рассудил Яшка.

А утром чуть свет принялся трясти его.

— Вштавай, паштух, рашшветает…

Василек проснулся, но не сразу сообразил, где он находится. Лишь увидев Нифона, который строгал мясо ломтиками и укладывал их на шипящую сковородку, вспомнил, что он в чуме у пастухов.

— Идем оленей выпушкать, Вашка… — позвал Яшка.

И Василек, быстро вскочив и ополоснув холодной водой лицо, уже через несколько минут открывал западные ворота. Олени не спеша потекли через них на волю. А Василек и Яшка принялись считать выходящих из ограды животных. Насчитали девятьсот восемь без оленят.

— Вчерашь не вшех шобрали, — сообщил Яшка. А шегодни пригоним вчерашних, так шегодняшние могут отштать. Так вшегда, пока шнегу нету и грибы идут.

Когда Василек и Яшка вернулись в чум, Нифон уже нажарил большую сковороду мяса. Ели пастухи как-то свирепо, по-волчьи: одно-два движения мощных челюстей, и кусок проваливался внутрь. Кадыки ходили вверх-вниз, темные лица подрагивали.

После завтрака Василек почувствовал себя бодрым и крепким. Охотно включился вместе с Нифоном в заготовку дров на ночь. А когда выкурив толстую самокрутку махорки, Яшка со своими собаками отправился в тайгу, Василек и Нифон — проверять семужью ловушку. Двигаясь по знакомой тропке, ведущей к речке, они услышали тяжелый топот, щелканье копыт и треск рогов о сучья. «Что это такое, почему олени еще здесь?» — мелькнуло в голове Василька. Тут он увидел, что на них бегут не олени, а семь великанов-лосей.

Шедший сзади Нифон уськнул собак, и те как с цепи сорвались — накинулись на зверей. Лоси резко изменили направление от людей. Вожак, самый крупный лось с огромными рогами-лопатами, кинулся на собак. Он храпел, пытаясь поддеть собак своим страшным рогом, но они проворно отскакивали от него. Тогда, встав на задние ноги, он заработал передними, как секирами, срубая при этом молодые сосенки, но так и не попадая в увертливых собак. А они, чувствуя обреченность зверя, все яростей и злей наседали на него.

Нифон на ходу скинул с плеча ружье и, казалось, даже не целясь, выстрелил. Выстрел прозвучал оглушительно громко, и таежное эхо, подхватив его, понесло с одной сопки на другую.

Лось, изготовившийся боднуть чересчур навязчивую Тайгу, оцепенел, потом закачался и осел на передние колени. Из ноздрей хлынула кровь, и зверь тяжело упал на бок. Он еще силился поднять свою гордую ветвистую голову, но собаки уже с остервенением рвали ему ноздри и губы, кусали в шею. Его длинные, красивые ноги дернулись в судороге, и лось затих навсегда.

Нифон подошел и, вынимая из ножен нож, пнул в живот подвернувшуюся под ноги Тайгу. Та огрызнулась, показав белые крепкие клыки, но хозяин прикрикнул на собаку, и она покорно отбежала в сторону, поджав хвост.

Пастух ловко воткнул нож в шею лося и тут же вытащил. Из ножевой раны брызнула кровь. Затем, упав на колени и поймав ртом струйку крови, он пил жадно и долго. А напившись, вздохнул с удовлетворением:

— Вкусна, черт возьми! — посмотрел осоловевшими глазами на с отвращением наблюдавшего за ним паренька.

— Иди, Васька, попей крови, пока еще не остыла.

— Я кровь не пью! — возмущенно выкрикнул Василек.

— Ну и дурак! — спокойно произнес Нифон, вытирая нож о голенище бахил. И, повернувшись к собакам, крикнул:

— Ворон! Тайга! Серый! Пейте — заработали.

Еще недавно Василек восхищался меткостью выстрела Нифона: одной пулей, которая вошла в ямку над правым глазом лося и вышла с обратной стороны у уха, он уложил такого крупного зверя — все произошло так быстро и неожиданно. Но теперь, видя слипшиеся волосы и измазанное кровью лицо пастуха, он не мог преодолеть возникшей неприязни к нему.

— А ведь лосей бить запрещено! — резко произнес Василек, зашагав в чум.

Маслянистые глаза пастуха разом стали холодными и злыми.

— Ты что? Ты это что, Васька, сказал?.. — бросился он догонять парнишку. А настигнув его, повернул к себе лицом и затряс, как молодую рябинку. — Запрещено, говоришь? Да я за собак заступился. За тебя, пацан, заступился. Лось бы всех копытами зарубил.

Василек не испугался, а смело бросил ему в лицо:

— Нет, дядя Нифон, убил ты лося подло. Не свистни ты собак, лоси бы прошли мимо.

— Ах, звереныш! — побагровел пастух. На губах его выступила пена.

Он все же пропустил Василька в чум, хотя и там не перестал возмущаться:

— Подло, говоришь? Убивать подло? Чтоб спасти себе жизнь, зверя убить подло? Волки режут по двадцать — тридцать оленей в день за приход, а убивать их подло? Если при встрече я оплошаю и не убью медведя, он заломает меня, забросает мхом, даже есть не будет.

Пастух вытер с губ кровавую пену и обессиленный сел на оленьи шкуры, обхватив руками голову.

— Иди, малец, доноси на меня! В деревне скажешь Нифон лосей бьет…

«Ну зачем я пришел сюда, зачем?.. Какая им от меня здесь польза? Полеживал бы сейчас на печке дома. Или удил ельцей в Мезени. А тут я только помеха… — размышлял Василек. — Но коли меня председатель направил — надо помогать, чем смогу».

И когда Нифон с топором в руках вышел из чума, он последовал за ним.

— Фетель завтра обловим. Надо по-быстрому шкуру снять, пока туша теплая, — угрюмо взглянул на него пастух и направился к месту, где они оставили убитого лося.

Обрубив мешающие сосенки около лося, он сильными ударами топора за несколько взмахов отрубил крупную лосиную голову и отволок ее в сторону, чтоб не мешала. Заметив, что Василек помогает ему, оттаскивая срубленные сосенки, Нифон повеселел. Подсчитав отростки на рогах лося, уже самодовольно отметил:

— Семигодовалый бык, Васька, должен быть жирным…

Подложив под бока туши с двух сторон валежины, пастух острым как бритва ножом одним махом разрезал шкуру от задних ног через центр брюха до места отруба головы. Затем, подрезая ножом, принялся аккуратно снимать шкуру: сначала одну, потом другую половины.

— Берись, Васька, за нож — помогай, дружелюбно предложил он. — Может, после школы охотником будешь. Пожелаешь в чум — пастухом возьмем.

Нифон понял, что напрасно погорячился. Зачем ему обижаться на несчастного и несмышленого мальчишку?

Сняв с лося шкуру, пастух запустил ручищи в разрубленную грудную клетку лося, выуживая внутренности. Огромную печень, сердце отнесли на дощечке в чум, а желудок, легкие, кишечник отдали собакам.

Глядя на жирную тушу рядом с чумом, Нифон радовался:

— Хорошее мясо! И тебе на оленях домой привезем, — пообещал он. Вари всю зиму. Ты, парень, с мозгой, понимаешь свой интерес. Ха-ха! — вдруг хрипло рассмеялся он. — А я, дурак, подумал о тебе плохо.

— Не надо мне мяса! — резко оборвал его Василек.

Нифон вздрогнул. В глазах его промелькнула досада и, словно у быка, глаза стали наливаться кровью.

— Не надо — так не надо. Неча орать! Никто тебе не наваливает. Зачем по-глупому-то орать? — выплюнул самокрутку Нифон.

Укрыв шкурой мясо и накидав сверху срубленные сосенки, они пошли за оленями. Нифон как воды в рот набрал: словом не обмолвился больше с Васильком. Не оборачиваясь, широким шагом хозяина шел он по тропке, а за ним бежали его верные помощники — собаки. Василек же еле поспевал за ними. А мысли унесли его в далекое прошлое. Когда отец возил молоко с пастбища, он иногда брал с собой Василька. Вот и тогда они вместе ехали с бидонами молока…

Неожиданно со стороны реки до них донеслось неугомонное карканье ворон.

— И что они тут делят в такую жару? Посмотри, Василек, — сказал отец.

Выскочив на горку, Василек увидел, что по берегу бегает лосиха. А вороны вьются над плотом, где между бревнами застрял лосенок. Вот-вот заклюют его.

Отец лошадь привязал и бегом на берег.

— Ах, каркуши наглые! Я вам покажу кузькину мать!

Вороны всполошились — их добычу отнимают. Орут пуще прежнего, на отца готовы наброситься.

А он уже на плот забрался. Смотрит лосенок голову на бревно положил и глаза от страха закрыл. Рожки у него, как шильца острые, торчат.

— Ах ты, прости меня господи, глупышок-то плот за берег принял. Мать — та успела реку переплыть, а его течением снесло плохо ножками греб, — рассмеялся отец.

С большой осторожностью он освободил ножки лосенка, зажатые между бревен, перенес на берег обессилевшее животное.